Cтраница 1
Беллетрист резонировал бархатным баском, ему внимали сателлиты и нашли, что все им сказанное очень умно и резонно. Слабая спектральная линия, смежная с яркой ( физ. [1]
Беллетрист мог бы в этом месте провести нашего новозеландца по ночному Манчестеру; затащить его, усталого и голодного, в какую-нибудь таверну, открытую до утра; усадить за дощатый стол, отполированный локтями поздних гуляк, неудачливых проституток, ночных полисменов, измученных мастеровых; позволить ему хоть часок поболтать в этом обществе о делах земных и надеждах человеческих; разрешить ему заступиться всей силой своего властного голоса и справедливой руки за бездомную парочку; и, поставив его лицом к лицу с блюстителем порядка, удивленным солидностью костюма, виртуозностью ругани и заморским акцентом незнакомца, заставить его, члена Королевского общества, нехотя раскрыть свое громкое имя и убедиться, что здесь оно никому не знакомо и ничего не значит. [2]
Беллетрист мог бы проводить его домой и послушать, как тихим поворотом ключа откроет он дверь; снимет ботинки, чтобы не скрипели под его тяжестью половицы, словно с ботинками отслаивается и тяжесть; болотным шагом проберется к себе в кабинет, растянется на диване и глубоко нырнет в непробудный сон и вынырнет не раньше появления утренней Эйлин, или Эйлин и Мэри вместе. И все это вкупе будет означать, что уж он-то, профессор Резерфорд, в этом мире отнюдь не одинок. [3]
С этим сбродом беллетристов все та же старая история: всегда им хочется, чтобы им курили фимиам в газетах, чтобы вечно о них твердили публике, и самый дрянной стишок, сфабрикованный ими, важнее для них самого большого мирового события. А так как все это без интриганской возни не проведешь, то вполне естественно, что таковая становится насущнейшей потребностью, а ведь мы, несчастные коммунисты, к сожалению, для этого совершенно не пригодны, и более того: мы видим насквозь все это жульничество, высмеиваем такого рода организацию успеха и испытываем почти преступное отвращение к популярности. И если такому поэту именно поэтому не по себе в такой партии, то это только служит доказательством его крайней ограниченности, ибо здесь он не встретит абсолютно никакой конкуренции, которая ему обеспечена в других местах; и он показывает еще большую ограниченность, когда бросается туда, где кинкелевская конкуренция уже наперед противопоставлена ему. [4]
Но что позволено беллетристу, биографу запрещено. В одной эпитафии было верно замечено: Под камнем сим покоится достопочтенный мистер X. Жизнеописания обязаны отражать эту черту самой жизни - ее принудительную непрерывность. [5]
Боксер, он же беллетрист, двоюродный брат Оскара Уайльда, открыто признавался, что предпочитает сокрушать челюсти господам янки в благородном спорте, чем дать проколоть свои бока какому-нибудь немцу. Чемпион биллиардной игры, безукоризненный джентльмен, возмущался тем, что очередь дошла и до его возраста. [6]
Несколько австрийских писателей - беллетристов, литературных критиков, плохих поэтов - обладавших, без исключения, весьма посредственным талантом, но одаренных той особой предприимчивостью, которая характерна для еврейской расы, обосновались в Лейпциге и других немецких городах за пределами Австрии, и здесь, вне досягаемости Меттерниха, они выпустили ряд книг и брошюр об австрийских делах. [7]
Наш Санчо, снова разыгрывающий беллетриста для мелких буржуа и поселян, доказывает здесь, что, несмотря на многочисленные удары, полученные им еще у Сервантеса, он всегда оставался обладателем своей особенности и что эти удары скорее принадлежали к его особенности. Своим собственным он является в любое время и при всяких обстоятельствах, если он умеет обладать собой. Таким образом, здесь особенность носит гипотетический характер и зависит от его рассудка, под которым он понимает рабскую казуистику. Этот рассудок становится затем также мышлением, когда он начинает мыслить о себе и своей пользе, причем это мышление и эта мысленная польза составляют его мысленную собственность. Дальше разъясняется, что он терпит удары для собственной пользы, причем особенность опять-таки сводится к представлению пользы, и он терпит дурное, чтобы не стать собственником худшего. Впоследствии рассудок оказывается также собственником оговорки о первом удобном случае, т.е. собственником простой reservatio mentalis и, наконец, раздавив - в предвосхищении идеи - рабовладельца, он оказывается собственником этого предвосхищения, между тем как рабовладелец попирает его ногами в действительности, в настоящем. [8]
Наш Санчо, снова разыгрывающий беллетриста для мелких буржуа и поселян, доказывает здесь, что, несмотря на многочисленные удары, полученные им еще у Сервантеса, он всегда оставался обладателем своей особенности и что эти удары скорее принадлежали к его особенности. Своим собственным он является в любое время и при всяких обстоятельствах, если он умеет обладать собой. Таким образом, здесь особенность носит гипотетический характер и зависит от его рассудка, под которым он понимает рабскую казуистику. Этот рассудок становится затем также мышлением, когда он начинает мыслить о себе и своей пользе, причем это мышление и эта мысленная польза составляют его мысленную собственность. Дальше разъясняется, что он терпит удары для собственной пользы, причем особенность опять-таки сводится к представлению пользы, и он терпит дурное, чтобы не стать собственником худшего. [9]
Володя что-то стал, как нарочно, большим беллетристом. [10]
Язык Веблена - это язык исследователя, а не беллетриста. У него тяжелая манера письма, к ней нужно привыкнуть. Но тот, кто привыкнет, будет безусловно вознагражден, так как почувствует глубокую иронию, которой пронизана вся книга. Веблен применяет сильнейшее оружие, данное писателю, - смех. По существу, он жестоко высмеял и идеологию, и образ жизни господствующих классов. Читателя может озадачить широта проблем, затронутых автором в книге. [11]
Вот действительно превосходно будет, ежели мы помаленьку присоседим беллетристов да двинем Просвещение. Читатель новый, пролетарский, - сделаем журнал дешевым, - беллетристику станете Вы пускать только демократическую, без нытья, без ренегатства. А рабочие пошли хорошие. [12]
Вместо волшебных сказок, арабских ночей и рыцарских романов, современный беллетрист описывает действительных людей и действительные нравы. В живописи мы имеем виды природы, построек, людей и животных, причем все это изображается с самой добросовестной точностью. Ваятель и живописец занимаются изготовлением статуй, бюстов и портретов, которые передадут будущим векам подлинные черты мужчин и женщин их поколения. Вследствие этого, изучение природы стало главным элементом художественного образования, и художники часто говорят так, как будто истина составляет их основную цель и в достижении ее - их высшая честь. Этой именно попыткой подчинить воображение условиям истины и действительности и объясняется, вероятно, упомянутое выше странное недоразумение, благодаря которому определение науки обратилось в определение искусства. [13]
Но, кроме того, истинный социализм бесспорно открыл перед массой младогерманских беллетристов 122, докторов-чудотворцев и прочих литераторов широкое поприще для эксплуатации социального движения. Отсутствие в Германии действительной, страстной, практической партийной борьбы превратило вначале даже социальное движение в чисто литературное. Истинный социализм, это - совершеннейшее выражение такого социального литературного движения, которое возникло вне подлинных партийных интересов и которое теперь, после того как сформировалась коммунистическая партия, желает продолжать существовать вопреки ей. Само собой разумеется, что с момента возникновения в Германии настоящем коммунистической партии истинным социалистам придется все больше находить свою публику лишь среди мелких буржуа, а представителей этой публики - среди импотентных и опустившихся литераторов. [14]
Треплев: ] Она ведет бестолковую жизнь, вечно носится с этим беллетристом, имя ее постоянно треплют в газетах. [15]